к новой повести

" Какое-никакое Провидение - всё лучше, чем голая ответственность за каждый свой шаг" - подумала Лера, - "потому и стараются люди сотворить бога - и пострашнее, на всякий случай... ну то есть  не сотворить, нет... скорее аттрибутировать существующему в  в подсознании Неведомому Богу "страшные черты" -  и тем польстить ему, слукавить, обольстить даже... 

Дескать, может ты и не такой, но мы тебя вот таким представляем...
типа, хоть ты и майор, а мы вот не различаем "звезд" и обращаемся к Тебе  "Господин Генерал", и даже позволим тебе быть с нами жестоким, только пусть Ты отвечаешь за всё!  за в с ё. включая наши поступки.

Почему бы не предоставить Богу - в своем воображении - быть д о б р ы м?
Неужели лишь потому, что проекция столь пряма: раз сильнейший человек непременно воспользуется своей силой для агрессии, то и сильнейшее с у щ е с т в о   устроено по той же модели? 
Неужели так вывернуто понимается идея о богоподобности человека? вот ужас...

и все наши представления о Нем антропоморфны до омерзения,
все наши святыни писаны чернилами, замешанными на пепле от человеческих жертвоприношений... словно идет тупая механическая  переработка, выдаваемая за богоискательство..."

Лера потянулась к открытому ноутбуку, поставила на колени. Зафиксировала тормоз в кресле-каталке.

"Переработка" - recycling" - напечатала заглавие. Буквально ощутила, как ее  мысли яростно бились за право облачиться в слова.
Легонько погладила клавиши. Вдохнула глубоко. Сердце билось учащенно и биение отдавалось в кончиках пальцев.
.........................

Закончила печатать и перечитала строчки на экране:

"Будущие святые температурят правдой

Вирус прошивает парчовой ниткой мембраны клеток

Жестокий вирус сути проступает на лбу авелевым тату – один и ноль в кружочке дартса.

Тавро. Меченые.

 

Вот из этих резких мучеников и делают святых.

Очень просто  делают – посмертно.

Будущие святые – провокаторы с незримой дыркой в затылке, к которой крепится нимб –

светящийся гриб на ножке

 

зрачками испившего хаомы шамана святые смотрят сквозь,

не замечая желейной жизни, куда обыватель привычно тычет свой палец.

Эластичное желе жизни - уваренный мутный студень с лобковыми водорослями 
и застывшим жиром суетливых молитв, вытолкнутых языками белковых тел

 

ночные глаза «святого» не замечают призраков, о которых желейные человечки пишут трактаты и сочиняют сплетни, цифровые гламурные сплетни.

 

Желейные человечки забегают вперед, заглядывают в опаленные Светом глаза

и маячат растопыренными пальцами перед  лицами мучеников Истины

и проклинают Шоу, которое те смотрят неотрывно

проклинают Продьюсера, завалившего наш белковый проект

и распевают на все лады фразу «разве я – сторож? брату моему…»

 

а потом делают  святых из таких братьев – они все равно не жильцы.

Их - таких - постоянно  лихорадит и рвет, а лазарет стерилен, 
нельзя портить его гладкие стены страстным бредом мучеников истины, 
пусть вначале умрут, и тогда их внесут в лазарет.

 

И тогда напишутся прекрасные истории их болезни, сколько угодно историй под копирку

приложатся  дагерротипы в рамках из бумажных роз, 
имена  мучеников выложат мозаикой на карнизах храмов
а кастрированные истории мучеников расскажут детям,

и  те раскрасят комиксы с житиями святых, не вылезая за контур

 

Не вылезая за контур плоскости надо жить, чтобы не стать кандидатом в святые,

потому что все цивилизации приемлют их только в виде мощей, облаток, и мемуаров ровесников

в таком каннибальском виде прах усваивает дух

 

но однажды крематорий Земли выдаст Продьюсеру проекта урну лунного цвета

 

опаловая капсула растает в Его руках, и пепел метнется прочь от тектонического выдоха облегчения

 

и дыхание Вседержителя снова коснется праха

и будет новая Земля..."

Лера покачала головой.
"Эсхатологический бред...", - подумала, - " все это  пишется лишь потому, что я хочу тактично не спрашивать Его: "зачем у меня такая жизнь, а не другая? зачем?" я всего лишь ... всего лишь... человек. И хочу, чтобы Ты был. И чтобы Ты был - д о б р ы м."

Она заплакала.

cordial&cordless

Что и говорить, моей внучке дали причудливое имя - Феона,  хотя и вполне под стать отчеству - Елисеевна.

Испробовав фионины фонемы на вкус, взвесив звуки на  аптекарских весах чувственности, я решилась называть ее "Фенечкой"  -  и тут вспомнила! в моей жизни был женский образ по имени "Фенечка"! Был! только я была совсем мала и успела прочно забыть его. А теперь вот вспомнила.

... Мне было лет пять-шесть. Мы с мамой ходили в гости к старичкам - высокому статному дедушке и светлой уютной бабушке. Вот эту бабушку - во всегдашней белой батистовой косыночке и звали Феня.

"Тетя Феня" - называла ее мама.
Дедушка  - имени не помню - был величав и капризен, и редко снисходил к гостям. Бабушка же... Мне, маленькой, всегда виделась такая сладкая теплая "зыбка" вокруг тети Фени. Такую можно увидеть в холодной воде, когда в ней нагреваешь желтоватый свекловичный сахар - извилистые прозрачные следы сахара, впитанные  прозрачной же водой...

Сладость такой прозрачной доброты окружала тетю Феню.
Она тихо и уютно заботилась о дедушке, у того был вздорный характер, и мама с дедушкиной дочкой часто обсуждали вопрос, который звучал так: "Не дай Бог, Феня умрет раньше дедушки, кто будет о нем заботиться так же хорошо, как она?"
Но дедушка был болезен и слаб, а Феня улыбчива и прилежна во всем, и родственники могли надеятся на иной исход...

Феня умерла раньше. Умерла тихо и быстро, словно не желаю никому причинять хлопот.
И тогда дедушке нашли новую жену -тире- сиделку.
Ее звали Вера Пална. Рассудительная грузноватая дама. Мне она виделась грязновато-желтой, тяжелый оливковый глаз косил недобро. Как-то она помнится мне в профиль - потому "глаз", а не "глаза".
В память засела фраза дедушкиной дочки - маминой ровесницы:
"Она себя так ценит, что утро начинает с того, что разминает косточки на больших пальцах ног. Обрати внимание - у нее совсем нет шишек там. Это в ее-то возрасте! совершенно ровная линия стопы - ни намека на "шпоры!"

Вера Пална как-то тихо-неприметно повернула дело так, что высокомерный дедушка стал о ней заботиться, а не она о нем.
Дедушка из величавого барина мутировал в вышколенного лакея. 
Жену именовал "Верочкой", был услужлив.
И уже снисходил до гостей, а потом и вовсе плакал при маме и вспоминал: "Эх, Феня... оставила меня...Феня-Фенечка..."

а вскоре он умер.
Вера Пална еще долго прожила в маленьком домике, который кружавился занавесочками при Фене, и зарос скарбом и валерьяново-нашатырным смрадом при новой хозяйке.

но это досадное искажение реальности не в счет - я отворачиваюсь от него, не удостаиваю памяти.

В ней - моей памяти - по-прежнему жив и наряден темно-красный заборчик с легкой калиткой,
 две широкие ступеньки вниз во дворик с кустами бело-зеленых бульдонежей, 
с двумя деревянными скамьями, 
вишневым компотом в эмалированных кружках, 
сдобными пирожками с яблоками, сахаром и лимонной коркой, 
и белоголовая Феня-Фенечка  - сама кроткая женственность...

чужие окна, чужая тоска

Сегодня "листаю" чужие страницы ЖЖ... совсем случайные, простым гулянием попадая взглядом в чужие приглашающие окна...
и видно так попадаю, что вижу:

такая плотная тоска по любви везде...
то есть люди истово трахаются, пишут об этом, как о тривиальной чистке зубов или слабительном на ночь, но это такая параллельная любви активности, это просто ритуальные пляски, заклинающие божество Любви:

"Приди! видишь, как мы тебя ждём! видишь, как мы готовимся и упражняемся, чтобы источить из себя фимиам?
ну да, у нас получается источить струйно и капельно лишь белковый обет, но это всё потому, что ты - Божество, Любовь, не сходишь к нам осиянно, не метишь благосклонным поцелуем в лоб, не утишиваешь душу...оттого мы злы в своей бесплодной нежности, оттого печально-грубы, делано-независимы, жестоковыйны, ибо нас сжирает обида на Тебя - Любовь-не приходящую-к-нам"
....................