![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Новый рассказ "К и К"
еще размещен на Прозе.ру http://www.proza.ru/texts/2007/08/17-66.html
и
и
Давно хотела тебе рассказать о том, как вы родились. Но всегда было трудно возвращаться в то время – время моего оборвавшегося детства.
Обрыв ленты безмятежности случился на кадре, в котором черный пыльный папин ботинок стремительно приближался к маминому животу. Мама только что упала на траву от папиного толчка.
Мне семь лет было тогда, мы поехали всей семьей – папа, мама и я – на экскурсию из Ростова в Домбай на автобусе.
И вот, гуляем по Домбайскому заповеднику – папа весел, мама нарядна, я рассматриваю за железными прутьями ограды косматых черных яков, и пробую осмыслить это странное слово «як» - оно кажется мне слишком маленьким для таких горбатых громад - вдруг оборачиваюсь и вижу…
… как черный пыльный папин ботинок движется к маминому животу. Она только что упала на траву от папиного толчка.
Я успеваю подумать о том, что там, в животе спят два ребенка, и не знают, что черный пыльный ботинок вот-вот разбудит их. Напугает. Ударит.
Кто-то закрывает мне глаза, и я не вижу, как подбегают люди, оттаскивают папу, помогают подняться маме.
Ночью мы возвращаемся на автобусе домой, я не сплю. Я смотрю на огни в темноте и думаю слово «огонёчки»:
«Огонёчки. Огонёчки», - думаю я, потому что думать о ботинке, бьющем в живот с зреющими в нем детьми, нельзя, нельзя, а больше мне не думается ни о чем, потому – «огонёчки».
Наутро папа исчезает куда-то. Я тревожусь, но только об одном – чтобы он не появился снова.
______________________
Жара, и мы с мамой идем на реку купаться. Мама купается в пижамке – голубые такие штанишки короткими шортами и свободная кофточка. Кофточка, намокнув, облепляет тугой арбуз живота. Я смотрю, как вывернутый пупок топорщит мокрую ткань.
«Там - ребенки», - думаю про «арбуз».
Август – арбузы повсюду: полосатые астраханские - розовые внутри, с пестро-коричневыми грубыми семечками, и темнозеленые - с алой мякотью и маленькими, черного лака, семечками – арбузы сорта «Огонёк».
«Огонёчки» - всякий раз перекрываю я видение черного ботинка, - «огонёчки».
Август, и меня ждут два события: в сентябре – Первого! - я иду в первый класс, а в октябре должны родиться близнецы – вы. Хотя некоторые врачи говорят, что ребенок в животе один, но мама думает, что два.
У маленькой мамы две больших вещи: живот и длинная толстая русая коса. Маме тяжело носить и то, и другое.
В тот вечер августа я ищу ее по квартире, зову «Ма-а-ам!», открываю дверь из освещенной прихожей в темную комнату. Желтый квадрат света на полу образует подставку для фигурки мамы на коленях. Я знаю, такое положение называется «молиться», мне стыдно, что я помешала, и лохматая «змея» косы на маминой спине кажется мне сердитой.
Вы с братом рождаетесь двадцать шестого августа, презрев сроки. Или пощадив маму. Или почему-то еще. Не знаю.
В тот день меня приводят к двери палаты, где лежит только что родившая мама. Я вижу, какое уставшее у нее лицо.
Вспоминаю всякие разговоры-сомнения о том, сколько детей в животе – один или двое.
«Один?» - молча спрашиваю я маму, оттопырив от кулачка указательный палец.
«Двое» - отвечает молча же мама, чуть приподняв кисть с отогнутыми указательным и средним.
Я киваю в ответ, она слабо улыбается. «Нас двое взрослых в этой семье», - так ощущаю я, - « и у нас родилось двое малышей».
«Семимесячные», - шелестит слово, задевая мне щеку всякий раз.
«Кило-семьсот-и-кило-девятьсот» - запоминаю я ваш с братом вес, ведь соседи будут спрашивать, а я - большая, должна знать.
Вес очень мал, и детей отвозят в больницу «Институт акушерства и педиатрии» - я выучиваю и это название.
Там помещают в кювезы – «под колпак» - говорит мама – для выхаживания.
Слово «кювезы» тревожит меня, напоминая слово «арбузы». «Огонёчки», - вызываю я в памяти заслон образа, - «огонёчки».
Вдруг снова возникает папа. Он выглядит взволнованным и виноватым. Я стараюсь не смотреть на него.
Папе поручают пойти в ЗАГС – «что за закс», - думаю я – и записать имена детей: Кирилл и Ксения.
Ксения - так зовут мамину маму.
«Надо же, я и не знала. Думала ее зовут «Б а б у ш к а к с е н я».
А Кирилл – просто красивое имя.
Маме хочется, чтобы ваши имена начинались на одну букву.
«Наверное», - думаю я, - «ей хочется, чтобы им было одинаково хорошо».
Не получается одинаково хорошо. Получается по-разному плохо.
Я помню:
Ты – Ксения - рождаешься с большим, чем у брата, весом.
Но ты идешь второй, и акушерка, не ожидавшая ничего, кроме последа, роняет тебя на поддон – родовая травма.
Кирилл всё никак не начинает дышать сам, плохо набирает вес, а ты вроде бы хорошо справляешься с задачей выжить, но тут счет снова выравнивается:
когда вас – голубоватой бледности Кирилла и розовенькую тебя – везут домой, обложив грелками с горячей водой, то один из резиновых горячих пузырей вдруг лопается, и горячая вода заливает тебе ножку. Ожог.
Очень сильный, ведь вода горяча, ножка мала, кожа тонка.
Ожог под коленкой – накладывают шину, иначе кожа будет сминаться, а не заживать.
Смотрю на спящую после перевязки и укола крошечную девочку в кроватке и думаю: «Кукла-младенец, и кто-то играет с ней в больничку – забинтовал ножку».
__________________________________________
Через тридцать пять лет - в день твоего тридцатипятилетия – смотрю на ту себя, глядящую в кроватку на сестру, и вспоминаю, как ожог долго не заживал.
Перевязки, присыпки… Потом, наконец, сформировался рубец – словно кто-то жестоко защелкнул кожу широкоротым капканом сзади - от щиколотки до середины бедра.
Длинный грубый шрам рос вместе с тобой. Правая нога никак не поспевала вырасти на ту же длину, что левая.
Левая ножка была замечательно стройна - хорошего рисунка мускулы, тонкая щиколотка.
А вид правой – с грубым веревочным крестом шрама, жадно сожравшим кожу и часть мышц – заставлял меня отводить взгляд
Тот черный ботинок, наверное, попал бы тебе по ножке.
Эти векторы несостоявшихся ударов все равно каким-то подло неотменимым образом достигают меченой точки, даже если задавший вектор раскаялся и пожалел.
Я хотя бы могла сбегать мыслями от того воспоминания – «огонёчки, огонёчки», «кто-то играет в больничку» - а тебе приходилось терпеть боль свернувшейся в ожоге кожи, и быть той, кем играют «в больничку».
Мама, пожелавшая наречь еле выживающих вас красивыми редкими именами, именами на одну букву
мама, желавшая вам равности благословений
мама, враставшая коленями в пол: «Господи, оставь мне моих детей! Буду служить Тебе всю жизнь, только оставь в живых моих детей»
мама не могла тогда знать, что синеглазый ангелок Кириллушка,
умиравший в младенчестве по нескольку раз на дню,
в четырнадцать уколется о героиновую иглу,
шагнет в мир, куда не долетает удар черным ботинком,
и присягнет на верность стране вечных грёз,
оплачивая свое гражданство в ней стремительно ветшающей плотью и бредящей кровью.
А и знала бы – разве б отпустила? Мать – всегда слишком мать, чтобы думать об отвлеченном благе для младенца.
«Я сама для него – благо!» - так вопит всё ее существо, и есть ли голоса, что пробьются сквозь такой шум…
_____________________________________________________
А тогда, вас привезли и выложили в кроватку.
Я посмотрела на маму и заметила, что у нее больше нет косы – большой, тяжелой.
И нет живота.
Того живота, куда метил пыльный черный ботинок.
Две тяжелых вещи – живот и косу – мама обменяла на мальчика и девочку. «Носите бремена…» - это неизбежно.
Папа вновь маячил рядом, и мне было тревожно, беспокойно и смурно.
Папа играл с вами в кормильца: вы были так слабы еще, что не могли сосать молоко из бутылочек и вас кормили через зонд.
Да-да, я помню эти рыжие резиновые тоненькие шланги с маленькой дырочкой на закругленном кончике – зонды.
Когда я услышала впервые, как привезший вас из больницы доктор – или кто-то в белом халате, может, ангел? - сказал фразу «кормить через зонд», то подумала: «Через зонт? Кормить?»
«Зонт – мамина гордость – черный, складной, с тремя золотыми слониками на ручке, как кормить через него?» - мучилась я, - «зонт можно раскрыть над маленькими – это понятно. Но кормить?! Может золотые слоники с ручки станут набирать молоко в хоботки и поить детей?»
Нет, все оказалось проще: мама берет ребенка на руки, а папа, просунув тонкий красный шнур ему в пищевод, шприцем без иголки вводил молочную смесь в зонд.
Ты хорошо себя вела во время кормления, ты вообще была спокойная, а Кирилл мог срыгнуть еду тут же, едва папа вытаскивал зонд.
И приходилось все проделывать вновь.
Кирилл так и рос худеньким, а шприц - много лет спустя – сделался для него таким же привычным атрибутом, как и в младенчестве…
Вскоре вы окрепли настолько, что смогли сосать молоко из бутылки. А папа стал исчезать время от времени.
Однажды он вышел из квартиры зимним, очень морозным вечером, оставив меня в гостиной у телевизора, а вы спали в родительской комнате. Дверь в нее была закрыта, я уснула.
Мама вернулась, когда комната, где вы сопели носами, успела сильно выхолонуть – папа оставил открытым окно.
У вас случилось двустороннее воспаление легких. У маленьких недоношенных детей, едва-едва оклемавшихся – пневмония.
Папа тогда, как выяснилось, исчез надолго, и я часто бегала в дежурную аптеку за кислородной подушкой – Кирилл ближе к ночи начинал задыхаться, синея личиком.
«Быстро!» - кричала мама, - «беги в аптеку!»
Я бежала сквозь темноту, хватая взглядом светящиеся окошки домов. «Огонёчки!» -проносилось в голове, - «огонёчки».
Ты всегда быстро и старательно выздоравливала, ты так деликатно болела – не хныча, не пугая, не капризничая. Была терпеливым ребенком.
И сильным. Сидеть, ползать и ходить ты научилась раньше Кириллки. Он всегда был немного отрешенным, что ли… Слабенько плакал, мало ел, вяло играл.
Помню, как в десять месяцев ты уже ползала, а он сидел в манеже и смотрел на тебя.
В углу комнаты стояло несколько трехлитровых стеклянных банок с помидорами – мамины летние заготовки.
Ты подползла к баллонам, уселась, сосредоточенно глядя на красные шарики внутри, как-то смогла повалить одну банку и принялась катать ее. Такие ручки у тебя были – крепенькие, сноровистые.
«Деловая малышка» - подумала я тогда про тебя. Банку забрали, конечно, а ты даже не заплакала – нахмурила пухлый лоб так мило, что я не выдержала, наклонилась и легонько укусила бугорки морщинок. Ты чуть пискнула, и обхватила меня ручками за шею.
Коляска у вас была двухместная – этакий громоздкий уродец, синий в черную клетку.
В ней не было ничего праздничного, волнительно-умилительного – никаких рюшечек-завесочек, красивых колокольчиков. Широкобедрый унылый экипаж. Не приукрашенная действительность – наш семейный стиль.
Мама выносила коляску, я спускалась и сторожила ее, пока вас спускали вниз, укладывали-усаживали. Делала пять кругов вокруг десятиподъездного дома, толкая перед собой «вагонетку» с двумя человечками.
Знаешь, что еще помню? Как по-разному вы называли предметы, учась говорить. Например, при виде яблока Кириллка тянул руку и выхныкивал: «Ать-кать-ко» - «яблочко», видимо.
Ты не тянула руку, ты прихрамывая ковыляла, подходила, бралась пухлыми пальцами за глянцевый бок яблока и баском заявляла: «Бакая!»
Так странно, когда два одинаково маленьких ребенка – единоутробных – одновременно живут разную жизнь… То, что все мы обреченно разные, лучше всего можно увидеть, наблюдая за двойняшками. Если одинаковые такие разные, то что говорить об остальных нас.
Ну что тебе еще рассказать моя девочка…
Ты так и росла, смущаясь, прихрамывая, ненавидя свой нос. Ты часто терла его яростно, еще больше задирая вверх. А к пятнадцати годам обернулась красавицей с нежными глазами, блестящими густыми темными волосами, хорошей кожей.
И ты всегда была терпеливей брата, и мне кажется, я догадываюсь почему.
Он явился в этот мир первым из вас двоих. Решился, видимо, выбраться из капсулы живота, пока та была еще цела.
«Мало ли снаружи черных демонов, притворяющихся ботинком», - наверное, подумал он, - «пора покидать этот ненадежный шар и осваиваться».
Но он был слишком мал, и не оброс еще как следует кожей. И воздух мира ожег ему сердце и ум, как потом вода ожгла тебе ножку.
Он слишком слабым и неготовым принял первую болевую волну на себя – и это его «истратило».
Я помню, как мама однажды отправила вас в летний лагерь. Ты покладисто встроилась в лагерную жизнь, а Кирилл через неделю прислал письмо: на листке в клетку шариковой рукой нарисовал фигурку, истекающую слезами, и приписал: «Пожалуйста, заберите меня отсюда. Это - плачущий человек. Я».
___
Ты очень хорошо его чувствуешь, я знаю. Ты любишь его так, что даже твой муж исполнен сочувствия к Кириллу - худющему наркоману, лысому и беззубому.
Эта кровная связь меж вами – тайна навсегда.
__________________________________________
Я часто думаю: как проходит боль?
Вот ты живешь, а вот она – боль - идет, идет, приближается и равняется с тобой.
Вдумайся, как странен этот момент у р а в н и в а н и я.
Ты отождествляешь себя с болью, в наивной попытке прикинуться однородным ей.
Но нет, ты обречен не просто притвориться равным ей, ты должен подставить ей сосуд-себя – тебе просто некуда деться, если боль поравнялась с тобой.
Она выльется в сосуд, приняв твою форму - вот теперь вы сравнялись на какой-то миг, но ей уже пора, ведь она идет, она всегда в пути, и вот уже проходит, проходит, дальше, дальше… А стенки сосуда-тебя еще какое-то время хранят пленку соприкосновения с болью.
А порой, жуткого момента уравнивания не происходит, ты избегаешь его чудом, думая, что действует магия кровавых мазков агнца на косяках двери.
А на самом деле, просто в тот момент, когда уравнивание может произойти и боль готова хлынуть в тебя, кто-то подставляет себя.
Это его кровь, сбегая из будущего, мазнула по пути раму двери вокруг твоего силуэта на светлой мишени.
__________________________________________________
Мама так хотела, чтобы ваши имена начинались на одну букву: Кирилл и Ксения.
Но тогда, тридцать пять лет назад, дородная регистраторша в городском ЗАГСе задрала жидкие брови и заявила: «Ксения? Такого имени нет! Есть прекрасное казачье имя Оксана! На Донской земле надо называть детей местными именами!»
И пухлой рукой вписала в зеленую книжечку Свидетельства о рождении: «Оксана».
Сука. (зачеркнуто)
Реальность порыкивает и скалится по углам, порой, наглея, вгрызается в ногу.
Один терпит, другой мечется яростно. Один выживает и строит, возделывает, продлевается.
Другой вдыхает и выдыхает боль.
Вообще-то я хотела написать о том, что боль проходит, когда свежесрезанные стебли нервов откричат своё в жадный кислород, и подвянут.
Остатки запаха среза уносит ветром, и боль - охотница с трепетными ноздрями - уходит вослед ему.
и ты живешь дальше, растя на себе новые цветы на пахучих стеблях.
Обрыв ленты безмятежности случился на кадре, в котором черный пыльный папин ботинок стремительно приближался к маминому животу. Мама только что упала на траву от папиного толчка.
Мне семь лет было тогда, мы поехали всей семьей – папа, мама и я – на экскурсию из Ростова в Домбай на автобусе.
И вот, гуляем по Домбайскому заповеднику – папа весел, мама нарядна, я рассматриваю за железными прутьями ограды косматых черных яков, и пробую осмыслить это странное слово «як» - оно кажется мне слишком маленьким для таких горбатых громад - вдруг оборачиваюсь и вижу…
… как черный пыльный папин ботинок движется к маминому животу. Она только что упала на траву от папиного толчка.
Я успеваю подумать о том, что там, в животе спят два ребенка, и не знают, что черный пыльный ботинок вот-вот разбудит их. Напугает. Ударит.
Кто-то закрывает мне глаза, и я не вижу, как подбегают люди, оттаскивают папу, помогают подняться маме.
Ночью мы возвращаемся на автобусе домой, я не сплю. Я смотрю на огни в темноте и думаю слово «огонёчки»:
«Огонёчки. Огонёчки», - думаю я, потому что думать о ботинке, бьющем в живот с зреющими в нем детьми, нельзя, нельзя, а больше мне не думается ни о чем, потому – «огонёчки».
Наутро папа исчезает куда-то. Я тревожусь, но только об одном – чтобы он не появился снова.
______________________
Жара, и мы с мамой идем на реку купаться. Мама купается в пижамке – голубые такие штанишки короткими шортами и свободная кофточка. Кофточка, намокнув, облепляет тугой арбуз живота. Я смотрю, как вывернутый пупок топорщит мокрую ткань.
«Там - ребенки», - думаю про «арбуз».
Август – арбузы повсюду: полосатые астраханские - розовые внутри, с пестро-коричневыми грубыми семечками, и темнозеленые - с алой мякотью и маленькими, черного лака, семечками – арбузы сорта «Огонёк».
«Огонёчки» - всякий раз перекрываю я видение черного ботинка, - «огонёчки».
Август, и меня ждут два события: в сентябре – Первого! - я иду в первый класс, а в октябре должны родиться близнецы – вы. Хотя некоторые врачи говорят, что ребенок в животе один, но мама думает, что два.
У маленькой мамы две больших вещи: живот и длинная толстая русая коса. Маме тяжело носить и то, и другое.
В тот вечер августа я ищу ее по квартире, зову «Ма-а-ам!», открываю дверь из освещенной прихожей в темную комнату. Желтый квадрат света на полу образует подставку для фигурки мамы на коленях. Я знаю, такое положение называется «молиться», мне стыдно, что я помешала, и лохматая «змея» косы на маминой спине кажется мне сердитой.
Вы с братом рождаетесь двадцать шестого августа, презрев сроки. Или пощадив маму. Или почему-то еще. Не знаю.
В тот день меня приводят к двери палаты, где лежит только что родившая мама. Я вижу, какое уставшее у нее лицо.
Вспоминаю всякие разговоры-сомнения о том, сколько детей в животе – один или двое.
«Один?» - молча спрашиваю я маму, оттопырив от кулачка указательный палец.
«Двое» - отвечает молча же мама, чуть приподняв кисть с отогнутыми указательным и средним.
Я киваю в ответ, она слабо улыбается. «Нас двое взрослых в этой семье», - так ощущаю я, - « и у нас родилось двое малышей».
«Семимесячные», - шелестит слово, задевая мне щеку всякий раз.
«Кило-семьсот-и-кило-девятьсот» - запоминаю я ваш с братом вес, ведь соседи будут спрашивать, а я - большая, должна знать.
Вес очень мал, и детей отвозят в больницу «Институт акушерства и педиатрии» - я выучиваю и это название.
Там помещают в кювезы – «под колпак» - говорит мама – для выхаживания.
Слово «кювезы» тревожит меня, напоминая слово «арбузы». «Огонёчки», - вызываю я в памяти заслон образа, - «огонёчки».
Вдруг снова возникает папа. Он выглядит взволнованным и виноватым. Я стараюсь не смотреть на него.
Папе поручают пойти в ЗАГС – «что за закс», - думаю я – и записать имена детей: Кирилл и Ксения.
Ксения - так зовут мамину маму.
«Надо же, я и не знала. Думала ее зовут «Б а б у ш к а к с е н я».
А Кирилл – просто красивое имя.
Маме хочется, чтобы ваши имена начинались на одну букву.
«Наверное», - думаю я, - «ей хочется, чтобы им было одинаково хорошо».
Не получается одинаково хорошо. Получается по-разному плохо.
Я помню:
Ты – Ксения - рождаешься с большим, чем у брата, весом.
Но ты идешь второй, и акушерка, не ожидавшая ничего, кроме последа, роняет тебя на поддон – родовая травма.
Кирилл всё никак не начинает дышать сам, плохо набирает вес, а ты вроде бы хорошо справляешься с задачей выжить, но тут счет снова выравнивается:
когда вас – голубоватой бледности Кирилла и розовенькую тебя – везут домой, обложив грелками с горячей водой, то один из резиновых горячих пузырей вдруг лопается, и горячая вода заливает тебе ножку. Ожог.
Очень сильный, ведь вода горяча, ножка мала, кожа тонка.
Ожог под коленкой – накладывают шину, иначе кожа будет сминаться, а не заживать.
Смотрю на спящую после перевязки и укола крошечную девочку в кроватке и думаю: «Кукла-младенец, и кто-то играет с ней в больничку – забинтовал ножку».
__________________________________________
Через тридцать пять лет - в день твоего тридцатипятилетия – смотрю на ту себя, глядящую в кроватку на сестру, и вспоминаю, как ожог долго не заживал.
Перевязки, присыпки… Потом, наконец, сформировался рубец – словно кто-то жестоко защелкнул кожу широкоротым капканом сзади - от щиколотки до середины бедра.
Длинный грубый шрам рос вместе с тобой. Правая нога никак не поспевала вырасти на ту же длину, что левая.
Левая ножка была замечательно стройна - хорошего рисунка мускулы, тонкая щиколотка.
А вид правой – с грубым веревочным крестом шрама, жадно сожравшим кожу и часть мышц – заставлял меня отводить взгляд
Тот черный ботинок, наверное, попал бы тебе по ножке.
Эти векторы несостоявшихся ударов все равно каким-то подло неотменимым образом достигают меченой точки, даже если задавший вектор раскаялся и пожалел.
Я хотя бы могла сбегать мыслями от того воспоминания – «огонёчки, огонёчки», «кто-то играет в больничку» - а тебе приходилось терпеть боль свернувшейся в ожоге кожи, и быть той, кем играют «в больничку».
Мама, пожелавшая наречь еле выживающих вас красивыми редкими именами, именами на одну букву
мама, желавшая вам равности благословений
мама, враставшая коленями в пол: «Господи, оставь мне моих детей! Буду служить Тебе всю жизнь, только оставь в живых моих детей»
мама не могла тогда знать, что синеглазый ангелок Кириллушка,
умиравший в младенчестве по нескольку раз на дню,
в четырнадцать уколется о героиновую иглу,
шагнет в мир, куда не долетает удар черным ботинком,
и присягнет на верность стране вечных грёз,
оплачивая свое гражданство в ней стремительно ветшающей плотью и бредящей кровью.
А и знала бы – разве б отпустила? Мать – всегда слишком мать, чтобы думать об отвлеченном благе для младенца.
«Я сама для него – благо!» - так вопит всё ее существо, и есть ли голоса, что пробьются сквозь такой шум…
_____________________________________________________
А тогда, вас привезли и выложили в кроватку.
Я посмотрела на маму и заметила, что у нее больше нет косы – большой, тяжелой.
И нет живота.
Того живота, куда метил пыльный черный ботинок.
Две тяжелых вещи – живот и косу – мама обменяла на мальчика и девочку. «Носите бремена…» - это неизбежно.
Папа вновь маячил рядом, и мне было тревожно, беспокойно и смурно.
Папа играл с вами в кормильца: вы были так слабы еще, что не могли сосать молоко из бутылочек и вас кормили через зонд.
Да-да, я помню эти рыжие резиновые тоненькие шланги с маленькой дырочкой на закругленном кончике – зонды.
Когда я услышала впервые, как привезший вас из больницы доктор – или кто-то в белом халате, может, ангел? - сказал фразу «кормить через зонд», то подумала: «Через зонт? Кормить?»
«Зонт – мамина гордость – черный, складной, с тремя золотыми слониками на ручке, как кормить через него?» - мучилась я, - «зонт можно раскрыть над маленькими – это понятно. Но кормить?! Может золотые слоники с ручки станут набирать молоко в хоботки и поить детей?»
Нет, все оказалось проще: мама берет ребенка на руки, а папа, просунув тонкий красный шнур ему в пищевод, шприцем без иголки вводил молочную смесь в зонд.
Ты хорошо себя вела во время кормления, ты вообще была спокойная, а Кирилл мог срыгнуть еду тут же, едва папа вытаскивал зонд.
И приходилось все проделывать вновь.
Кирилл так и рос худеньким, а шприц - много лет спустя – сделался для него таким же привычным атрибутом, как и в младенчестве…
Вскоре вы окрепли настолько, что смогли сосать молоко из бутылки. А папа стал исчезать время от времени.
Однажды он вышел из квартиры зимним, очень морозным вечером, оставив меня в гостиной у телевизора, а вы спали в родительской комнате. Дверь в нее была закрыта, я уснула.
Мама вернулась, когда комната, где вы сопели носами, успела сильно выхолонуть – папа оставил открытым окно.
У вас случилось двустороннее воспаление легких. У маленьких недоношенных детей, едва-едва оклемавшихся – пневмония.
Папа тогда, как выяснилось, исчез надолго, и я часто бегала в дежурную аптеку за кислородной подушкой – Кирилл ближе к ночи начинал задыхаться, синея личиком.
«Быстро!» - кричала мама, - «беги в аптеку!»
Я бежала сквозь темноту, хватая взглядом светящиеся окошки домов. «Огонёчки!» -проносилось в голове, - «огонёчки».
Ты всегда быстро и старательно выздоравливала, ты так деликатно болела – не хныча, не пугая, не капризничая. Была терпеливым ребенком.
И сильным. Сидеть, ползать и ходить ты научилась раньше Кириллки. Он всегда был немного отрешенным, что ли… Слабенько плакал, мало ел, вяло играл.
Помню, как в десять месяцев ты уже ползала, а он сидел в манеже и смотрел на тебя.
В углу комнаты стояло несколько трехлитровых стеклянных банок с помидорами – мамины летние заготовки.
Ты подползла к баллонам, уселась, сосредоточенно глядя на красные шарики внутри, как-то смогла повалить одну банку и принялась катать ее. Такие ручки у тебя были – крепенькие, сноровистые.
«Деловая малышка» - подумала я тогда про тебя. Банку забрали, конечно, а ты даже не заплакала – нахмурила пухлый лоб так мило, что я не выдержала, наклонилась и легонько укусила бугорки морщинок. Ты чуть пискнула, и обхватила меня ручками за шею.
Коляска у вас была двухместная – этакий громоздкий уродец, синий в черную клетку.
В ней не было ничего праздничного, волнительно-умилительного – никаких рюшечек-завесочек, красивых колокольчиков. Широкобедрый унылый экипаж. Не приукрашенная действительность – наш семейный стиль.
Мама выносила коляску, я спускалась и сторожила ее, пока вас спускали вниз, укладывали-усаживали. Делала пять кругов вокруг десятиподъездного дома, толкая перед собой «вагонетку» с двумя человечками.
Знаешь, что еще помню? Как по-разному вы называли предметы, учась говорить. Например, при виде яблока Кириллка тянул руку и выхныкивал: «Ать-кать-ко» - «яблочко», видимо.
Ты не тянула руку, ты прихрамывая ковыляла, подходила, бралась пухлыми пальцами за глянцевый бок яблока и баском заявляла: «Бакая!»
Так странно, когда два одинаково маленьких ребенка – единоутробных – одновременно живут разную жизнь… То, что все мы обреченно разные, лучше всего можно увидеть, наблюдая за двойняшками. Если одинаковые такие разные, то что говорить об остальных нас.
Ну что тебе еще рассказать моя девочка…
Ты так и росла, смущаясь, прихрамывая, ненавидя свой нос. Ты часто терла его яростно, еще больше задирая вверх. А к пятнадцати годам обернулась красавицей с нежными глазами, блестящими густыми темными волосами, хорошей кожей.
И ты всегда была терпеливей брата, и мне кажется, я догадываюсь почему.
Он явился в этот мир первым из вас двоих. Решился, видимо, выбраться из капсулы живота, пока та была еще цела.
«Мало ли снаружи черных демонов, притворяющихся ботинком», - наверное, подумал он, - «пора покидать этот ненадежный шар и осваиваться».
Но он был слишком мал, и не оброс еще как следует кожей. И воздух мира ожег ему сердце и ум, как потом вода ожгла тебе ножку.
Он слишком слабым и неготовым принял первую болевую волну на себя – и это его «истратило».
Я помню, как мама однажды отправила вас в летний лагерь. Ты покладисто встроилась в лагерную жизнь, а Кирилл через неделю прислал письмо: на листке в клетку шариковой рукой нарисовал фигурку, истекающую слезами, и приписал: «Пожалуйста, заберите меня отсюда. Это - плачущий человек. Я».
___
Ты очень хорошо его чувствуешь, я знаю. Ты любишь его так, что даже твой муж исполнен сочувствия к Кириллу - худющему наркоману, лысому и беззубому.
Эта кровная связь меж вами – тайна навсегда.
__________________________________________
Я часто думаю: как проходит боль?
Вот ты живешь, а вот она – боль - идет, идет, приближается и равняется с тобой.
Вдумайся, как странен этот момент у р а в н и в а н и я.
Ты отождествляешь себя с болью, в наивной попытке прикинуться однородным ей.
Но нет, ты обречен не просто притвориться равным ей, ты должен подставить ей сосуд-себя – тебе просто некуда деться, если боль поравнялась с тобой.
Она выльется в сосуд, приняв твою форму - вот теперь вы сравнялись на какой-то миг, но ей уже пора, ведь она идет, она всегда в пути, и вот уже проходит, проходит, дальше, дальше… А стенки сосуда-тебя еще какое-то время хранят пленку соприкосновения с болью.
А порой, жуткого момента уравнивания не происходит, ты избегаешь его чудом, думая, что действует магия кровавых мазков агнца на косяках двери.
А на самом деле, просто в тот момент, когда уравнивание может произойти и боль готова хлынуть в тебя, кто-то подставляет себя.
Это его кровь, сбегая из будущего, мазнула по пути раму двери вокруг твоего силуэта на светлой мишени.
__________________________________________________
Мама так хотела, чтобы ваши имена начинались на одну букву: Кирилл и Ксения.
Но тогда, тридцать пять лет назад, дородная регистраторша в городском ЗАГСе задрала жидкие брови и заявила: «Ксения? Такого имени нет! Есть прекрасное казачье имя Оксана! На Донской земле надо называть детей местными именами!»
И пухлой рукой вписала в зеленую книжечку Свидетельства о рождении: «Оксана».
Сука. (зачеркнуто)
Реальность порыкивает и скалится по углам, порой, наглея, вгрызается в ногу.
Один терпит, другой мечется яростно. Один выживает и строит, возделывает, продлевается.
Другой вдыхает и выдыхает боль.
Вообще-то я хотела написать о том, что боль проходит, когда свежесрезанные стебли нервов откричат своё в жадный кислород, и подвянут.
Остатки запаха среза уносит ветром, и боль - охотница с трепетными ноздрями - уходит вослед ему.
и ты живешь дальше, растя на себе новые цветы на пахучих стеблях.
no subject
Выносимая нелегкость бытия...
no subject
no subject
ну да, и тяжесть бытия ,как оказывается, выносима, и сердце разбитое бьётся - но страх и боль другого - это почти неизбывная боль...
no subject
в голове вырисовывается такая цепь - из двух звеньев всего)- двойняшек выживших